Елисеев Игорь Александрович Стихи донских туристов ru Ян Валерьевич yanval@ya.ru http://tlib61.ru/poems

Сижу у самого обрыва, Внизу раскинулся Мезмай. Клубятся тучи молчаливо Над головой, — ну что ж, пускай. Один я, нет со мною друга, Попутчика или жены. Но в нищих странствованьях духа Они, пожалуй, не нужны. Не то, что видится глазами, Я вижу с этой высоты: Мой дух как бы на кромке замер Над бездной зла и суеты. Все эти пихты, сосны, буки Стоят здесь многие века, И снизу к ним взлетают звуки, Которые струит река. Все эти пропасти, каньоны, Скалистые края крутизн Смотрели и во время оно На человеческую жизнь. Сменились сотни поколений... Но так же вертит колесо Единственный на свете гений, Придумавший вот это все: И то, что я поверю в чудо, — Сизифов камень невесом, — И то, что я сидеть здесь буду И размышлять об этом всем. Когда тебя опять окликнут горы, подставь плечо усталому хребту, и глаз твоих коснется свет, который здесь до тебя срывался в пустоту. Над пропастями прочно стой, смогли же под ноги бросить скалы эту твердь! И будет жизнь тебе родней и ближе, и проще и понятней станет смерть. Немолчная мелодия высот, их чистота и аромат их снега... Зачем читать о голоде у Брэгга? Он столько лет уже меня гнетет. На свете есть такая тишина, когда весь мир вмещается в сознанье, становится тобою мирозданье, и ты в нем растворяешься сполна. И вот тогда, издав счастливый вздох, на время распростившийся с юдолью, ты обретаешь истинную волю. Чем ближе к небу, тем нам ближе Бог. То ли рай здесь, то ли ад, мысли бродят наугад и срываются, как будто камни с кручи. Не могу никак понять: то ли жить, то ль помирать, то ли солнце мне по нраву, то ли тучи. Щурю глаз и хмурю бровь: это злость или любовь — напрягаясь, что есть сил, стремиться к цели, проливая кровь и пот, достигать своих высот и держаться там, над бездной, на пределе? Отдышусь и вновь пойду, эту горную гряду и другие вслед за нею одолею. Потому что никогда не давалось без труда то, что жизнью называется моею. Я пошел за жизнью новой через горы и леса, хоть меня остаться звали снова чьи-то голоса. Не пойму я в них ни слова, мне понятней эти дали. И, взойдя на перевалы, на которых не бывал, я себя первопроходцем среди осыпей и скал ощутил, устав немало, и бивак разбил с охотцей. Высота — как сущность рая, одиночество — как милость, мне дарованная свыше, на мгновение открылась, все каноны попирая, словно вера в нуворише. Мне давно покоя нету. Может быть, со дня рожденья ощутил в себе я тягу к бесконечному движенью — до тех пор бродить по свету, пока в землю я не лягу. Я искал любовь и волю, красоту и благородство, а постиг все тайны мира, все различия и сходства. Так мне выпали на долю — скал порфир, небес порфира. Бытие грозовое не знает пощады. Бьет без промаха молнии жгучий клинок... Горы, что же вы? Я не сказал вам «Прощайте!», хоть себя сохранить в сердце вашем не смог. Пусть сегодня меня не отыщешь на скалах — в бесконечную ночь я отброшен грозой. Но идущим вослед по крутым перевалам я дарю, как дыханье, холодный озон. Я прожил только миг, миг — но пламени полный. Не ищите меня — я нe тлен и не прах. Мое сердце живет среди тысячи молний в ослепленных грозою гремящих горах. Какой же мне в этом резон — уйти от пустых страстей всего на один сезон — на десять осенних дней? Остаться бы тут навек, — тем более, короток он, — по тропам шагать наверх — на тот и на этот склон, карабкаться на скалу, смотреть на ущелье Гуам, на туч голубую мглу, стекающую по горам. Так жизнь протечет моя, как будто река Курджипс. Раз есть такие края, зачем мне иная жизнь? Я мерз под ледяным дождем на леднике Башиль. Под солнца бешеным огнем глотал Наура пыль. Твердил: «Я больше не могу»... Но из последних сил по пояс в солнечном снегу все выше уходил. Под грохот мчащихся лавин и дробный стук камней понятней странный зов вершин и жизнь куда ценней. Не потому ль, перевалив заснеженный хребет, я рвался в уличный прилив и в моря теплый свет. Но на левкойных берегах под тихий плеск волны мне вспоминалось о снегах в кайме голубизны. Но понимал я — все прошло... Гремела цепь забот, и дни летели тяжело, как якоря за борт. Гремит метель железными листами. Как неуютен брошенный приют. Мы голодны, замерзли и устали, а небеса — им что?! — на нас плюют. Им безразличны эти человечки, их временные хлипкие дома. И в судорогах бьется пламя свечки — дрожи, огонь, пришла уже зима. Высокогорье властвует по праву. Дверь приоткрой и в щелку загляни: попрятались под липким снегом травы... или погибли попросту они. Огонь и пища — вот спасенье наше. Сжимает спички стылая ладонь: и варится божественная каша, и щелкает поленьями огонь. И кажется — нет выше наслажденья. Но гаснет свет березовой коры. Нам надо жить, а жизнь — всегда движенье, хотя бы так — лавиною с горы. Отгорели костры, отзвучали походные песни. Ты уходишь в безвестные годы печально и тихо стареть. И на тесной земле, к сожаленью, не будет нам тесно, чтобы, глядя друг другу в глаза, молчаливые песни пропеть. В темно-синей ночи снежным светом луна отсияла, следом звезды бегут на незанятый ею простор. Было много всего, но, увы, до безумия мало и до жалости кратко, увы. Так о чем разговор?